Всегда любила этот подвальный книжный магазинчике. В нём ещё была каморка с букинистической литературой. Лет 15 назад купила там книгу в мягкой потертой обложке, которая еле держалась на одной скрепке.  Страницы из рыхлой бумаги даже не жёлтые, а коричневые, страшно переворачивать, рвутся. 1990 года издания, тогда был дефицит всего, но начали издавать книги, которые надолго выпали из читательского круга. Анатолий Мариенгоф «Циники». Перед самым карантином купила новую. Есть книги, которые хочется держать дома, чтобы перечитать под настроение:

«1918

1

— Очень хорошо, что вы являетесь ко мне с цветами. Все мужчины, высуня язык, бегают по Сухаревке и закупают муку и пшено. Своим возлюбленным они тоже тащат муку и пшено. Под кроватями из карельской березы, как трупы, лежат мешки.

Она поставила астры в вазу. Ваза серебристая, высокая, формы – женской руки с обрубленной кистью…

— Как вы думаете, Владимир…

Она взглянула в зеркало.

— …может случиться, что в Москве нельзя будет достать французской краски для губ?

Она взяла со столика золотой герленовский карандашик:

— Как же тогда жить?

6

Вооруженный тряпкой времен Гомера, я стою на легонькой передвижной лесенке и в совершенном упоении глотаю книжную пыль.

Внизу Ольга щиплет перчатку цвета крысиных лапок.

— Нет, Ольга, этого вы не можете от меня требовать!

Она продолжает отдирать с левой руки свою вторую кожу.

— Итак, вы хотите, чтобы я поделился с прислугой этим ни с чем не сравнимым наслаждением? Вы хотите, чтобы я позволил моей прислуге раз в неделю перетирать мои книги? Да? –

Именно.

— Ни за что в жизни! Она и без того получает слишком большое жалование.

— Марфуша!

— Будьте добры, Марфуша, возьмите на себя стирание пыли с книг. У Владимира Васильевича на это уходит три часа времен, а у вас это займет не больше 20 минут.

У меня сжимается сердце.

  — Спускайтесь, Владимир. Мы идем гулять.

— Вам необходимо вымыться. Работает ли в вашем доме водопровод? Иначе я понапрасну отсчитала шестьдесят четыре ступеньки.

— Час тому назад действовал. Но ведь вы знаете, Ольга, что в революции самое приятное – ее неожиданности.

7

Мы идем по Страстному бульвару. Клены вроде старинных модниц в больших соломенных шляпах с пунцовыми и желтыми лентами.

По небу раскинуты подушечки в белоснежных наволочках. Из некоторых высыпался пух. 

У Ольги лицо ровное и белое, как игральная карта высшего сорта из новой колоды. А рот – туз червей.

— Хочу мороженого.

Я отвечаю, что Московский Совет издал декрет о полном воспрещении «продажи и производства»:

— … явств, к которому вы неравнодушны .

Ольга разводит плечами:

— Странная какая-то революция.

И говорит с грустью:

— Я думала, они первым долгом поставят гильотину на Лобном месте.

С тонких круглоголовых лип падают волосы.

— А наш конвент, или как он там называется, вместо этого запрещает продавать мороженое.

Через город перекинулась радуга. Веселенькими разноцветными подтяжками. Ветер насвистывает знакомую мелодию из венской оперетки. О какой-то чепухе болтают воробьи.

10

Мне делается грустно. Я думаю об улочке, на которой еще теснятся книжные лавчонки.

Когда-то ее звали Моховой. Она тянулась по тихому безлюдному берегу болотистой речки Неглинной. Не встречая помехи, на мягкой илистой земле бессуразно пышно рос мох. 

11

Мой старший брат Сергей – большевик. Он живет в «Метрополе»; управляет водным транспортом (будучи археологом); ездит в шестиместном автомобиле на вздувшихся, точно от водянки шинах и обедает двумя картофелинами, поджаренными на воображении повара.

— Я пришел к тебе по делу. Напиши, пожалуйста, записку, чтобы мне выдали охранную грамоту на библиотеку.

— Для чего тебе библиотека?

Чтобы стирать с нее пыль.

— Ходи в Румянцевку и стирай там.

— Ладно… не надо.

Сергей садится к столу и пишет записку.

20

— Ольга, я прошу вашей руки.

— Это очень кстати, Владимир. Нынче утром я узнала, что в нашем доме не будет всю зиму действовать центральное отопление. Если бы не ваше предложение, я бы непременно в декабре превратилась в ледяную сосульку. Вы представляете себе, спать одной в кроватище, на которой можно играть в хоккей?

— Итак?

— Я согласна.

21

Сквозь кремовую штору продираются утренние лучи.

Проклятое солнце! Отвратительное солнце! Оно спугнет ее сон. Оно топает по комнате своими медными сапожищами, как ломовой извозчик.

Так и есть. 

— Ужасно, ужасно, ужасно! Все время была уверена, что выхожу замуж по расчету, а получилось, что вышла по любви. Вы, дорогой мой, худы, как щепка, и в декабре совершенно не будете греть кровать.

22

Я и мои книги, вооруженные наркомпросовской охранной грамотой, переехали  к Ольге. 

Что касается мебели, то она не переехала. Домовой комитет, облегчая мне психологическую борьбу с «буржуазными предрассудками» запретил забирать с собой кровать, письменный стол и стулья.

— Хорошо, я не буду оспаривать: письменный стол – это предмет роскоши. В конце концов «Критику чистого разума» можно написать и подоконнике. Но кровать! Должен же я на чем-то спать?

— Куда вы переезжаете?

— К жене.

— у нее есть кровать?

— Есть.

— Вот и спите с ней на одной кровати.

— Простите, товарищ… И вообще, я предпочел бы спать на разных.

— Вы как поженились – по любви или в комиссариате расписались?

— В комиссариате расписались.

— В таком случае, гражданин, по законам революции – значит, обязаны спать на одной.

23

Каждую ночь тихонько, чтобы не разбудить Ольгу, я выхожу из дому и часами брожу по городу. От счастья я потерял сон…»